История России
Инок Палицын
Власть русского царя Василия Шуйского пала 17 июля 1610 года в результате дворцового переворота. Московские бояре заключили в монастырь и постригли бывших царя и царицу, а корону Руси решили предложить Владиславу, сыну короля польского, ставя лишь условием, чтобы тот принял Православие. Окончательно предавая интересы страны, московская знать разрешила разместить в Кремле польский гарнизон.
Но Русь не желала принимать на царство польского королевича Владислава. Прознав про изменнические проделки московских бояр, воеводы и народ в Нижнем Новгороде, Ярославле, Перми, Новгороде и Балахне «целовали крест стоять за дом Пречистой Богородицы и за чудотворные мощи, за святые Божии церкви и за православную христианскую веру... не целовать креста польскому королю, не служить ему и очистить Московское царство от всех поляков и литовцев».
Прокопий Ляпунов поднял на оккупантов Рязань, к русскому делу присоединились жители Каширы. Дмитрий Тимофеевич Трубецкой поднял Калугу и казаков. Калужане дали обещание идти к Москве разом с другими и сойтись под столицей в один день. В Кремле перепуганные изменники-бояре, подбиваемые поляками, приступили к патриарху Гермогену. Михаил Салтыков, подкрепляя свое требование бранью, говорил: «Ты писал по городам, велел им собираться да идти под Москву; теперь отпиши им, чтоб не ходили!» Мужественный патриарх так отвечал предавчикам: «Коли ты и все изменники, что с тобою, а с вами и королевские люди, коли все вы выйдете из Москвы вон, я отпишу к ним, чтоб воротились назад... Я, смиренный, благословляю их, чтоб они совершили начатое непременно, не уставали бы, пока увидят желаемое: уже я вижу, что истинная вера попирается от еретиков и от вас, изменников, и приходит Москве конечное разорение и запустение святых Божиих церквей; не могу слышать латинского пения, а латины костел устроили на дворе Бориса (Годунова)». После свершилось невиданное на Руси — патриарх был заключен предавчиками под стражу.
Русское ополчение приближалось к Москве тремя дорогами. В самой столице подготавливал восстание князь Дмитрий Пожарский.
Методами, типичными для цивилизованной Европы (вспомним Варфоломеевскую ночь), поляки упредили планы русских. Не без совета иезуитов, иноземцы затеяли в городе резню, перебив за короткое время от шести до семи тысяч русских. 19 марта 1611 года Москва восстала, не дожидаясь подхода сил ополчения. «Пожарский, захватив часть Сретенки, приказал наскоро сделать острог, около церкви Введения Пресвятыя Богородицы (на Лубянке), и стал в нем со своим отрядом и пушкарями», все силы польского гарнизона и предавчиков обрушились на него. Сражение было упорным. Тут поляки решили что «огонь и дым заставят русских отступить из своих засад; сами поляки займут тогда пепелище; им будет свободно развернуться. Гетман Гонсевский дал приказание жечь Москву. Русская летопись говорит, что этот совет подал ему Салтыков в ревности к королю, и еще больше — для собственного спасения... Наступила ночь. От пожара в Белом городе было светло так, что можно было рассмотреть иголку... Пожарский был ранен, и, упавши на землю, горько плакал о разрушении царствующего града». Окровавленный, Дмитрий Михайлович произнес фразу, запавшую в памяти современников: «О, хоть бы мне умереть, только не видеть того, что довелось увидеть!»
Горело все — избы, терема, церкви, иконы и книги, десятилетиями собираемое добро и веками накопленное культурное наследие народа. Поляки с предавчиками торжествовали — восстание москвичей было подавлено.
Но кара за совершенные преступления непременно настигает людей впоследствии. Наверно, как учат в Церкви, особо жестоко за грехи наказывают в аду, однако воздаяние начинается уже в этой жизни. Через каких-нибудь несколько недель польский гарнизон начнет голодать, ведь огонь уничтожил и запасы съестных припасов, иноземцы и предавчики будут есть ворон, кошек, дойдет до людоедства. «Очевидец Будзило (командир польского гарнизона Кремля после Гонсевского) сообщает... невероятно ужасные подробности, которых не мог выдумать... Будзило называет лиц, отмечает числа: лейтенант и гайдук съели по двое из своих сыновей; другой офицер съел свою мать! Ссорились из-за мертвых, и к порождаемым безумием раздорам примешивались самые удивительные представления о справедливости. Один солдат жаловался, что люди из другой роты съели его родственника, тогда как по справедливости им должны были питаться он сам с товарищами».
Русское Земское Ополчение подошло к догорающей Москве 23 марта, через четыре дня после начала восстания. Кремль с засевшими в нем оккупантами был блокирован.
Не бездействовали и поляки. Польский гетман Ходкевич деятельно готовился снять осаду Кремля. Пятнадцать хоругвей конницы только что прибывшие из Польши, свежее литовское войско, восемь тысяч казаков-наемников с правобережной Украины, вольные охотники-сорвиголовы ротмистра Величинского надвигались на русское войско.
Но в немногих уцелевших церквах запустевших деревень, в мечетях Казани и Сибири, на постоялых дворах и у придорожных костров, в казачьих таборах и в станах скрывающегося по лесам вооруженного люда, в монашеских скитах и охотничьих избушках, на караванных тропах Великой Степи и в юртах далеких кочевий, вначале шепотом верным друзьям и в молитвах наедине с господом, а потом во весь голос и гордо, люди повторяли как заклинание — Пожарский! Минин!
И прояснялись испуганно-забитые, а порой и замутненные алкогольным безумием глаза, распрямлялись согнутые безнадегой спины. На спасение Москвы спешило народное ополчение Великого Народа и его исторические союзники.
Всего на один день опережая появление польской армии Ходкевича, 20 октября 1612 года Второе Земское Ополчение, объединившее силы поволжских городов, служилого дворянства, казаков, татар, башкир и калмыков, под командованием Дмитрия Пожарского подошло к разоренной столице и стало станом у Арбатских ворот.
Армия Ходкевича появилась у Москвы на следующий день и стала лагерем у Донского монастыря, намереваясь переходить Москву-реку у Девичьего поля.
«Часть литовского войска успела переправиться через реку и сбила московскую конницу... Ходкевичевы воины погнали московских людей до Тверских ворот; но из-за печей и церквей разрушенного Земляного города начали их сильно поражать московские люди выстрелами со всех сторон. Поляки отступили и перешли назад в Замоскворечье... На следующую ночь московский изменник ... провел шестьсот гайдуков вдоль Москвы-реки. Они напали на московский острожек у церкви Егория на Яндове и овладели им». Наблюдая с обгоревшей колокольни в занятом поляками Белом Городе вместе с другими изменниками за ходом сражения, Мишка Салтыков недобро усмехнулся и злорадно прокомментировал увиденное группе бояр-предавчиков: «Ну все, Пожарский, доигрался! Сейчас русское быдло в капусту рубить будут! У, подонки, мужичье, козье стадо, с Европой воевать надумали! Это вам не черкес с остяками усмирять в Азиатчине!»
«Следующий день, 23-го августа, прошел без боя. 24 августа, на рассвете, Ходкевич собрал все войско, решился идти напролом, во что бы то ни стало, и доставить осажденным запасы. Гетман двинулся со своими силами и с возами нагруженными запасами продовольствия для осажденных в Кремле... Посланные против них стрельцы были сбиты. Поляки пошли по Замоскворечью... Казаки Ходкевича выбили казаков московской стороны, засевших во рвах. Таким образом воины Ходкевича достигли до Пятницкой улицы и напали на русский острожек, поставленный близ церкви св. Климента... Казаки, защищавшие острожек, не выдержали. Литовцы захватили острожек, ввезли туда часть запасов и поставили свое знамя на стенах острожка в знак победы. Но казаки тотчас же поправились; к ним подоспели их братья, бросились снова на острожек так внезапно, что литовцы не ожидали этого. Острожек достался казакам со ввезенными туда запасами». Вечно полуголодные, сидевшие который месяц на хлебе, грибах, щавеле и крапиве русские воины дивились на оказавшееся в их руках изобилие. Сдернув рогожи с нескольких возов, руками и зубами рвали на части и тут же ели колбасы, сушеную и соленую рыбу, ножами кромсали сало и грудинку, набивали провизией заплечные мешки и подседельные сумки. Проворно соорудив костерок, кто-то уже варил овсяную кашу, обильно сдобренную маслом и окороком. По рукам пошли немалые чарки, щедро наполненные водкой из найденного в польском обозе бочонка. Приставленный к казакам боярин-воевода лишь сокрушенно глядел, покачивая головой, на творящееся неподобие. Увещевать казаков, в разгар битвы затеявших пирушку, казалось ему делом безнадежным и небезопасным.
Вскоре от русской ставки к загулявшим казакам прискакал воевода помоложе и подурее. Полсотни ехавших сзади околчуженных дворян на добрых конях придавали ему уверенности. Ловко выбив плетью чарку из рук какого-то казака, боярин привстал на стременах и во всю силу луженой глотки рявкнул: «Вешать буду! Отставить пьянство, сначала отбить поляков надо — потом, хоть залейтесь! Возы с продовольствием не сметь больше распатронивать, ими всю армию неделю кормить можно, а вы все в один день уделаете!» Глухой ропот послышался в толпе казаков. «А ты кто такой, чтоб нам приказывать? Вы москали богаты пришли от Ярославля, а мы тут хлеба досыта не ели, ни водки, ни кваса месяцами ни пили, во всем недостаток терпели. Дворяне только стоят да смотрят, а нам в бою не помогают. Они богатятся имениями, а мы босы, наги и голодны: не станем биться за них!»
Коня боярина кто-то огрел плетью, он шарахнулся и сбросил незадачливого воеводу на землю. Хохот и улюлюканье заглушили угрозы и проклятья горе-командира. Из рук в руки снова стали передавать чарки с водкой. В лучшем отряде московского войска назревал бунт.
О случившемся донесли Пожарскому. Ни разу в жизни не уклонившийся от сражения с врагом, народный воевода всегда старался решать дело миром, воздерживаться от применения насилия по отношению к своим людям.
Вот и на сей раз, Пожарский велел послать за известным своим хитроумием и неложной преданностью русскому делу келарем Троице-Сергиева монастыря Авраамием Палицыным, совершавшим временно богослужения у Ильи Обыденного в Москве.
«Келарь взял с собой несколько дворян, перешел в Замоскворечье, достиг острожка и, увидев толпу казаков, которая стояла над трупами литовцев, стал расточать им похвалы. «От вас, казаки, — говорил он, — началось доброе дело; вам слава и честь; вы первые восстали за христианскую веру, претерпели и раны, и голод, и наготу; слава о вашей храбрости и мужестве гремит в отдаленных государствах; на вас вся надежда; неужели же, братия милая, вы погубите все дело?»
Молчали казаки. Молчал келарь Палицын, лишь ветер хлопал алым стягом с грозным ликом Христа, который держал один из прибывших от Пожарского дворян, да щелкали вдали мушкетные выстрелы. Палицын высоко поднял в руке большой напрестольный крест. Казаки повалились на колени, начали креститься.
Келарь задумчиво глядел на павших перед ним на колени людей и молчал. Ужасался в глубине души тяжести возложенной на него ноши. Он чувствовал, в его силах поднять казаков сейчас в атаку, на верную смерть, встречь лавине панцирной польской конницы. По сути он, относительно защищенный от ужасов войны духовным саном, недостойный в гордыне своей, дерзает именем Бога распоряжаться судьбами других людей. Вправе ли он делать это? Но кто они, замершие перед ним казаки? Они — православные воины, которые взяли в руки оружие, чтобы защитить свою Родину и своих близких, спасти от порабощения и бесчестия, защитить свою веру. И если это будет необходимо — с верою и честию погибнуть за правое дело. Но сейчас они дрогнули. И прав будет любой, кто поможет им подняться с колен, воспрянуть духом и выстоять в этой жестокой сече!
«Инш-Алла» — послышалась вдали, и загудела земля под тысячами копыт. Вздымая пыль и сажу, скрытая от взглядов кучами развалин и печами сгоревших улиц, в атаку на поляков устремилась татаро-башкирская конница.
Палицын решился и заговорил вновь, громко, чтоб перекрыть шум битвы, но подчеркнуто спокойно. «Братья, стыдно нам должно быть, — мусульман меньше чем нас и вооружены они хуже, а вон как за своего Бога бьются! Неужто иссякла сила народа русского, неужто погибнет на Руси православная вера?»
Обидно стало казакам. Поднялись с колен воины, выхватили сабли, разобрали прислоненные к телегам мушкеты.
«Хотим, — кричали казаки, — умереть за православную веру; иди, отче, к нашим братьям-казакам в станы, умоли их идти на неверных; мы пойдем и не воротимся назад, пока не истребим в конец врагов наших!»
«Палицын поворотил к Москве-реке и против церкви св. Никиты увидел толпу казаков, которые после боя возвращались в свой стан. И этих он тронул своим словом. «Кричите, — говорил он, — ясак: Сергиев! Сергиев! Чудотворец поможет, вы узрите славу Божию!» Они отозвались все одним восклицанием: «Вперед, за имя Божие. Сергиев! Сергиев!» Казаки поворотили к острожку на бой.
Так один человек нравственной силой своей личности и слова спас тогда русское дело. Босые, оборванные, с оружием в руках, летели казаки и призывали имя святого Сергия. Темное облако дыма покрыло борцов; восторженные крики были слышнее ружейных выстрелов. Тогда Минин сказал Пожарскому: «Князь, дай мне войска; я пойду»... Минин ... взял с собой... три сотни дворян, перешел реку, ударил на две роты, которые стояли у Крымского двора. Одна была пешая, другая конная; побежали обе; конная смяла пешую. В этой схватке перед глазами Минина был убит племянник его, бывший с ним в ополчении. По почину Минина московские люди бросились на Замоскворечье. «Бой разыгрался, — по выражению летописца, — зело великий и преужасный». Позднее польский историк Казимир Валишевский напишет: «Голытьба ринулась на поляков, призывая на помощь святого Сергия, и массой своих тел, как таранами, сломила тяжелые эскадроны гусар». Лукавит поляк! В прежних сражениях закованная в броню польская конница разбивала и в десятки раз превосходящие ее по численности орды турок и Крымского хана, отряды украинских крестьян и даже самих шведов. Нет, это не выдержав атаки казачьей лавы, завернула коней под Москвой панская конница. Покинув поле боя, прятались в развалинах, надеясь, что их не найдут, европейские наемники и литовцы. Побросав оружие и брони, переодевшись в крестьянскую одежду поплоше, разбегались кто куда холуи оккупантов и предавчики.
«В полдень казаки достигли литовского обоза, отрезали и захватили четыреста возов с запасами. Тогда Ходкевич понял, что все пропало; цель, для которой он пришел, не достигнута; он приказал спасать остаток возов и уходить». Польская армия откатилась на Запад.
22 октября казаки Трубецкого взяли штурмом Китай-город. 26 октября 1612 года голод и безнадежность положения заставили польский гарнизон Кремля сложить оружие. С правлением оккупантов на Руси было покончено.
«На другой день (27-го) два крестных хода — один из церкви Казанской Божией Матери, а другой от Ивана Великого, отряды ополченцев и казаков сошлись на Лобном месте (Красной площади), где архимандрит Троице-Сергиевой лавры отслужил благодарственный молебен; сюда же крестным ходом прибыло духовенство, неся с собою икону Владимирской Божией Матери. При виде этой неоценимой иконы, которую считали погибшей, изрубленной поляками, все множество народа зарыдало. Затем войско и народ вошли в священную ограду Кремля, из которой удалось, наконец, изгнать поляков, — и радость сменилась скорбью перед раздирающим душу зрелищем: разрушенные и оскверненные церкви, поруганные и обезображенные иконы... «
Основной задачей соправителей Москвы князей Пожарского и Трубецкого стал поиск средств на уплату денежного жалованья казакам и войску, а также возвращение священных реликвий и сокровищ русских царей — прежде всего Шапки Мономаха. Были арестованы и подвергнуты пыткам «возлюбленные друзья великого короля Польского» — казначей Федька Андронов и доверенные лица казначея и короля, также стоявшие у «царской казны». Они под пытками были вынуждены указать «великую казну и сокровища и открыли (место хранения) государственной короны... драгоценного скипетра царя и великого князя Ивана Васильевича и двух драгоценных ожерелий... княгини Анастасии, матери благочестивейшего царя и великого князя Федора Ивановича всея Руси... Указали они и многие другие драгоценнейшие предметы... Итак, открытые посредством пытки деньги и сосуды положили в царскую ризницу, и из этих денег много раздали воинам, и весь народ успокоился».
В пустой кремлевской палате, с ободранными, закопченными факелами оккупантов стенами, за простым деревянным столом сидели пятеро. Два соправителя того, что осталось от Московского государства — князья Пожарский и Трубецкой, управляющий делами ополчения и финансами Козьма Минин, первый вельможа на Руси Иван Никитич Романов и светлая голова, келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын. Речь шла о том, как жить дальше.
Царя ни на престоле, ни в головах у людей пока не было. Ждали созыва и решения Земского Собора. Хоть шляхту с предавчиками из Москвы и центральной части страны выбили, многие исконно русские области были по-прежнему оккупированы Польшей и Швецией, население разорено, на хозяйство и торговлю уверенно наложили руку иноземцы, иудеи и басурмане. Смута кругом, лихолетье...
Главная беда, работать никто не хочет, только воруют — степенно рассуждал Иван Никитич Романов. — Как сто лет назад, до Грозного, каждый все, что плохо лежит, к себе на двор тащил, так и теперь — ничего на Руси не изменилось!
Удивляться нечему — заметил Минин. — В годы смуты предавчики такие порядки на Руси завели, что работать честно стало невыгодно. Если не воруешь, привозным товаром не торгуешь — значит, дурак, и бедняк к тому же. Это при поляках да самозванцах пословица родилась: «От трудов праведных не наживешь палат каменных». Раньше, при Грозном, на Руси палаты каменные только для царей и в монастырях строили, даже бояре московские в рубленых теремах жили.
Пристрожить всех надо — твердо сказал Трубецкой. — Можно особый вооруженный отряд создать, чтоб за порядком следил, слово и дело государево вершил повсеместно. И назвать отряд надо, как при Грозном — опричники. До сих пор при одном этом слове у людишек мурашки по коже бегают; использовать сие надобно, чтоб боялись даже думать о воровских против Руси замыслах, чтоб и в мыслях не было прилюдно обсуждать крамолу и подельников-предавчиков себе выискивать. Мои казаки на роль опричников идеально подходят — ни у одного ни кола, ни двора, ни с кем на Москве не связаны, живут одним жалованием воинским и добычей, самые что ни на есть лучшие люди для надзора за Земщиной.
Ну это ты хватил, Трубецкой! — возразил Иван Никитич Романов. — Строгость нужна, спору нет, но насилие и беззаконие на Руси и без опричнины хватает. Надобно Власть Закона устанавливать, как в передовых странах европейских, чтоб ни монарх, ни простолюдин закон преступить не смели. Одним словом, правовое государство надо создавать.
Заговорил Палицын. — Заставить людишек со страху выполнять закон дело не хитрое! Станем ли только в результате жить по-человечески, относиться друг к другу по-божески, будем ли помнить великий завет: «возлюби ближнего твоего, как самого себя» — вот вопрос! Сами посудите: следуя букве закона, не назовешь убийцей ростовщика, с приставами вышвыривающего стариков из избы на улицу за долги, даже если потом они сгинут холодной смертью. Не посчитаешь убийцей кутящего в кабаке толстосума, отказавшегося подать кусок хлеба доходящему от голода ребенку. Не назовешь ворами торговых воротил, продающих за бесценок за границу русский лес, пушнину, святыни православия. Даже оборотистые помещики, понаехавшие нехристи-купцы и разбойники-шиши продающие русских крепостных девок в бордели Европы, в гаремы к туркам — не душегубы по старым законам Руси и европейских стран, а всего лишь предприимчивые торговцы. А предавчики, что в 1610 году, после свержения Василия Шуйского полякам пошли служить, тоже утверждают, что действовали по закону — выполняли решение единственного оставшегося правительства на Руси — Московской боярской думы. Закон не панацея от всех бед! Законы-заповеди еще при Моисее иудеям свыше были даны, и соблюдали они их более или менее. Формально соблюдали, по-фарисейски и до чего дошли чрез это — в святых евангелиях написано. Не даром Бог Сына Своего — Христа, в мир послал, людей спасать.
Кто бы нас теперь спас, Аврамий, — невесело сказал Романов. — Вот ты говоришь, что соблюдение законов не поможет нам. А что же тогда людей в узде держать будет? Как государство укрепить? Налоги собрать? Разбой на дорогах и в торжищах прекратить?
Пойми меня правильно, Иван Никитич! — отвечал Палицын. — И закон нужен! Чтоб не передрались все со всеми, чтоб порядок был и уважение к государственной власти. Но помимо того и, прежде всего, — Вера нужна! Чтоб люди людьми были, по подобию Божьему созданными. Чтоб в сердце своем приняли те истины, что в правильных законах воплощены, ту правду, что Христос в мир принес. При чем не только русские чтоб приняли, но и другие народы Руси, благо наши мусульмане Христа пророком единого Бога почитают и что хорошо, что плохо, наши народы одинаково понимают. Только тогда станем относиться к друг другу по-человечески и стране родной служить не за страх, а на совесть! В пословице сей — Не за страх, а на совесть! — великий смысл заключен. Страх — это закон, совесть — вера, или, как еще во времена Киевской Руси говорили — благодать.
Как до сего додумался, Аврамий? — спросил Трубецкой. — Сам, или вычитал где?
Читал я «Слово о Законе и Благодати» киевского митрополита Иллариона. За жизнь праведную Православная Церковь его к лику святых причислила. А поучение сие, в 11 веке, еще даже до «Слова о полку Игореве» писанное, сквозь века русским людям путь к истине указует. А вам, князья и бояре, стыдно своей истории и культуры не знать! Много у нас умников, что латынские трактаты кровопийц Игнатия Лойолы и Макиавелли назубок выучили, а как о своих спросишь — ни митрополита Иллариона, ни «Поучения Владимира Мономаха», ни сказания о Евпатии Коловрате, ни Задонщины не читали. А зря! Великую страну, побольше всей Европы будет, предки нам оставили, и культуру великую. Мы есть Третий Рим, а Четвертому не бывать! Москва есть оплот православия, столица духовной империи, высокое предназначение которой — удерживать силы зла на Земле. Сбывается великое предсказание — духовно Римская Империя вечна, потому что сам Господь в Римское подданство записался. Вечная странствующая империя переместилась из Рима в Византию и вот теперь, из Византии к нам, в Москву. Потому первая обязанность правителей народа русского — беречь православную веру, знать и почитать нашу национальную культуру, сохранять и беречь ее от каверз явных и тайных ворогов. Надо помнить и понимать историю, не забывать, что только объединив силы всех православных славянских земель — всю Великую, Малую и Белую Русь, сможем противостоять хищному Западу, их латино-иезуитско-протестанскому напору. Читайте, учитесь, а коль времени не хватает — у духовных отцов совета спросите. И помните, братья, в государственных делах, как во врачебных — надо знать своего подопечного, что для одних лекарство, для других — яд, а самым главным принципом должно быть — не навреди! И тебе, Иван Никитич, стыдно должно быть предлагать на Руси бездумно копировать так называемое правовое государственное устройство европейских протестантских стран.
Чего стыдиться я должен, монах? Все пакости доселе на Руси латынцы творили. Протестанты шведы так даже помогали нам в войне с поляками. Не пойму я ни твоих возражений, келарь, ни почему иерархи Церкви так против открытия молитвенных домов для иностранных купцов возражают.
Протестаты для нас пострашней католиков будут — отвечал Палицын. — Суровая их вера, беспощадная, далеко от учения Христа, донесенного до нас святыми апостолами ушла. Кальвинисты, лютеране, англиканцы, гугеноты — много на свете инославных протестантских церквей, ибо имя им — легион! А правда всего одна! Лжей всегда много, ложь есть то, что противоречит правде, ее свойство — многообразие. Что ж до конкретных дел протестантов — твои любимые шведы в Новгороде облегченные фальшивые русские деньги чеканят, на Карелию зарятся, англичане от таможенных сборов увиливают, богатства нашего Севера к рукам прибрать стремятся. Нет, не нужны нам на Москве их пасторы — шпионы иноземные и ловцы душ человеческих! Мы в Европу свои порядки устанавливать не лезем, пусть и они к нам не суются!
Давно покинули палату Пожарский, Минин и Романов, оплыли в поставцах свечи, а Трубецкой с келарем Палицыным все сидели на неудобных лавках, опершись локтями о стол, горячо что-то доказывая друг другу.
Не пойму я никак — криво усмехнувшись, в бороду заметил Дмитрий Тимофеевич, — другого умника за такие супротив меня речи, что ты сегодня вел, я бы в дальний монастырь упек, а с тобой при свидетелях согласился, теперь сидим, разговариваем...
Спасибо за похвалу, князь.
Да вроде не хвалил я тебя, келарь.
Э, нет, не скажи. Когда даже противник признает твою правоту — это достижение! Друзья, единомышленники и так со всем согласятся, их убеждать не надо, им мои речи по большому счету не нужны. И пастырское слово, и летопись что пишу сейчас, так сотворить стараюсь, чтоб даже враги чувствовали мою правоту, ненавидели, но и уважали при этом. Чтоб даже враги уважали — нет выше сего достижения! Кому удалось такое, навечно в историю входит. Как Ярослав Мудрый и Владимир Ясно Солнышко, о величии которых ведомо нам не только из русских летописей, но и из хроник Византии, на которую они походами ходили. Как Чингисхан, чья Яса известна нам лишь по книгам врагов его — басурманских летописцев. Как автор Слова о Полку Игореве, переписанного и сохраненного в монастырях и книжарнях Великого Княжества Киевского, которому Игорь был ослушником.
— Верно сказал, Аврамий — согласился с Палицыным Трубецкой. — Стараться так себя вести, чтоб даже враги уважали не только людям, всему государству русскому надобно. Для сильных зарубежных держав все соседи, и мы в том числе, либо враги, либо лакеи. Чтоб они нас уважали, они должны нас бояться! Конечно неприятно, что другие народы, будь то литва, поляки, шведы или турки видели и будут продолжать видеть в нас врагов. Но ведь любить они нас все равно не будут! Потому как не испытывают особой любви даже к своему ближнему — на Востоке то и дело режут друг друга, в Польше только что закончилась междоусобная война, на сеймах паны саблями секутся, а уж что под началом католических ксендзов да иезуитов на Украине творят — и вспоминать не хочется. Так пусть они нас бояться!
Столкновение интересов и с поляками и с османами неизбежны — из-за пограничных областей, из-за сфер влияния, дел торговых, вопросов Веры. Как учит христианство, мы имеем право прощать и даже любить своих врагов, но не врагов своей страны! Они должны нас бояться! Я давно приметил — на просторах великой Руси, если взглянуть с возвышенного места, кажущаяся европейцам огромной колонна панцирной казачьей, либо дворянской конницы представляется узкой металлической лентой, затерявшейся среди бескрайних лесов, полей и озер. Но какую силу и уверенность придает Руси эта стальная лента, готовая плетью хлестануть по любому противнику! Как царя и жителей нашей страны сразу начинают уважать и считаться с нашим мнением! Потому русским надо помнить истину, известную еще древним римлянам — кто не хочет кормить свою армию, будет кормить чужую. И еще — хочешь мира, готовься к войне! И тогда нас будут не просто боятся, а уважать, и всегда считаться с нашими интересами.
